«Театр — это очень большая терапия. Такая отдушина, в которой можно укрыться, но при этом укрыться на глазах у всех»

Театр. Каждый понимает его по-своему. Для обыкновенного зрителя театр является местом загадочным и даже необъяснимым, ведь там вещь может стать человеком. Для актёра всё обстоит иначе. Иван Кривушин — молодой актёр красноярского театра имени А. С. Пушкина,  рассказал нам о том, что такое театр в его понимании, о своём творческом пути и поделился историями «из-за кулис».

Начало: учёба в театральном, родной город и родители.

— В одном из предыдущих интервью вы говорили о том, что в 11 классе просто заявили родителям, что хотите быть актёром, какаяу них была реакция?

— На самом деле, они это приняли с пониманием. Я очень долго ходил в театральную студию в школе , поэтому это всегда было на периферии. Они наверняка волновались, но у нас в семье были примеры людей, которые пошли по творческому пути, так что просто сказали: «Да, поддержим тебя».

— Вы же не поступили в театральное с первого раза?

— Да.

— А потом ушли в армию, вернулись и не передумали. Что с вами происходило этот год и почему вы не изменили своего решения?

— Во-первых, ЕГЭ. Мой результат ЕГЭ не подошёл бы в другое место. Я сдавал русский, математику и литературу, дополнительно попробовал сдать историю и обществознание, но всё благополучно завалил. Во-вторых, армия не очень-то умеет переубеждать. Наверное, если тебе только сильно там понравилось, ты стал контрактником и домой не вернулся. У меня такого не произошло.

— Что происходит на учебе в театральном?

— Первые занятия у нас лекционные, а во второй половине дня мы работали со своим телом, голосом, разминались, ползали, изображали там всякое.

— А что самое странное вы делали?

— Самое странное… Я уже не знаю, что по представлению человека, который со стороны смотрит, может являться странным. Вот у Дудя, Любовь Аксёнова рассказывала, как она первый раз пришла на занятие, где люди просто лежали и мычали. Пятнадцать человек на полу лежит и мычит, а это мы так чакры открываем и голос отпускаем. Это странно?

— Да!

— Я могу вспомнить самое интересное. Вообще, лежание и ползание — это всё служит для раскрепощения и расслабления мышц, чтобы ты зажатый на сцене не стоял. Так ты учишься владеть своим телом.

Одно из таких упражнений на расслабление было очень простое, но мы все с него жутко забалдели. Нас на всю пару поставили в положение полусидя. Руки мы выставляли перед собой и смотрели в точку на своих руках. Полтора часа стояли и смотрели. Первые десять минут я пытался осознать, что от меня хотят. На первом курсе я же очень «умный» был, пытался показать свою работу. Потом начинают затекать ноги, руки, и вообще всё тело. Когда остаётся полчаса, наступает медитативный момент, тебе абсолютно пофиг на всё становится. На боль в ногах, на боль в руках. Ты пытался час сконцентрироваться на этой точке и наступает такой момент, что ты в неё проваливаешься. И всё, ты там. Ничего не чувствуешь, где-то в прострации летаешь. Это медитация, наверное. Потом, когда тебя выводят из этого состояния, ты испытываешь что-то вроде гипервентиляции лёгких. Тебе так хочется туда вернутся. Там было так комфортно, так здорово. И когда тебя вытаскивают, у тебя опустошение какое-то происходит. И все эти зажимы, от которых тебя пытаются освободить и избавить, они раз! И сваливаются с тебя.

Это нормальная практика, когда человека выводят оттуда, он падает и начинает рыдать, потому что происходит полное расслабление.

— Не грустно было уезжать из Новосибирска после окончания ВУЗа, ведь это ваш родной город?

— Страшно было уезжать. Было большое предвкушение, потому что я иду работать по профессии. Столько историй рассказывали, что заканчиваешь театральный и нигде не работаешь, а мне сразу предложили, причём хорошее место.

Я ведь дома всегда жил. Дом, мама, друзья — всё рядышком. А тут раз! И просто отрываешься ото всех.

Там остались все, кроме девушки. Девушку я с собой привез и обрёк её на безработное существование. Она сказала, что будет женой декабриста и поедет со мной.

— Часто получается навещать?

— Раз в год минимум. В первый год у меня получилось дважды уехать — летом в отпуск и на новогодние праздники. Потом меня ввели в спектакль, который всегда идет в первые числа нового года. Последние два года на праздники домой не получалось, но летом стабильно. Дней на десять.

— Скучаете по атмосфере родного города?

— Пока меня там нет, очень скучаю, а вот когда приезжаю, быстро насыщаюсь. Больше по людям скучаю. Потому что за эти три года, я вне театра так и не завёл себе друзей. Вся моя жизнь — это всё в Пушке (сокращение от «театр имени А. С. Пушкина» – прим. ред.).

Я домосед. Если бы ходил куда-то, то конечно завёл бы. Меня за это Стас Линецкий (актёр театра Пушкина и друг героя – прим. ред.) ругает. Ему нужно всегда куда-то идти, с кем-то общаться, а меня очень сложно вытащить, а если вытащишь, то я через час уйду и ещё и не попрощаюсь. Он потом ходит, спрашивает: «А где Ваня?», обижается. В шутку, конечно.

Театр Пушкина.

— В труппу театра Пушкина вас пригласила Лариса Николаевна Лейченко (заведующая литературным отделом в театре – прим. ред.). Вы не думали о том, что было бы, если этого приглашения не поступило?

— Я знаю, где бы я был. В Томске. Мне поступило несколько предложений после наших дипломных спектаклей, и одно из них оттуда.

— Я правильно понимаю, что у вас проходят дипломные спектакли, туда приезжают люди из разных театров, они смотрят и потом приглашают кого-то?

— Да, мы на третьем-четвертом курсе начинаем репетировать спектакли. По готовности играем их. Туда продаются билеты, есть специальное театральное расписание, приходят люди. Два года мы выходим на зрителя, а потом, когда приходит время выпускаться, выделяется неделя-две на каждый курс. Приходят люди из разных театров, которые ищут себе новых артистов, отсматривают.

— Если бы вас тогда она не пригласила, то в Красноярске вы бы не оказались?

— Да. Я вообще даже не сам выбрал Красноярск. Это сделали мои наставники — мастер курса Андрей Бутрин и артист новосибирского театра «Глобус» Лаврентий Сорокин. Мне ещё не все предложения поступили, когда стало известно, что Лариса Николаевна хочет меня пригласить в Красноярск. Сначала мастер курса подошёл и сказал: «Ты едешь в Красноярск», а потом и Лаврентий Сорокин подошёл. Спросил: «Ванька, что думаешь?». Я ему сказал, что друг мой едет в Томск, и я, наверное, с ним хочу, а он тогда говорит: «Зачем тебе этот Томск? Красноярск!».

Они знали этот театр. Поэтому сказали: «Если тебе предложили сюда, то ты идёшь сюда». Я послушался.

— Вы хорошо помните свой первый выход на сцену перед зрителями? Как это было?

— Под конец учёбы меня пригласили в новосибирский театр «На левом берегу». У него очень сложная судьба. Долгое время у них не было помещения, они постоянно переезжали с места на место. Театр вообще существует так — им лишь бы отбить свой бюджет. Репертуар у них в основном забит не работами для творчества, а работами для зрителя.

Под конец моей учёбы им дали здание. Они поставили открывающую премьеру — «Сорочинскую ярмарку». Меня позвали с прикидкой, что я пойду туда работать.

Количество людей несопоставимо с нашим учебным театром, к тому же ты выходишь на сцену вместе с профессиональными актёрами. На многих ты на первом-втором курсе ходил и смотрел в спектаклях, а теперь они твои коллеги. Мне с этими людьми репетировать, а я их боюсь. Они смотрят, потом подходят и говорят: «Слушай, тут, наверное, лучше вот это сделай», «А я тебя в зале не слышу», «Почему ты текст не докидываешь до зрителя, в себя разговариваешь?». Ты тут такой молодой, зелёный пришёл с ними играть, ещё и не последнюю роль. Во втором составе, конечно, но всё же.

Естественно, это давит. Потом мне с ними выходить на сцену и играть. Это с ума сойти! Зрителей огромная толпа. Очень страшно было и я даже не помню, как прошёл мой первый спектакль.

— А после спектакля как себя чувствовали?

— Это была премьера, поэтому в конце все счастливые и радостные, поздравляют друг друга. Не было такого, чтобы мы отыграли, и кто-то пришёл и сказал: «Ну ты вот тут что-то не дожал». После спектакля все артисты счастливые, что у них, во-первых, здание театра появилось, во-вторых, что у них всё получилось и очень хорошая премьера выходит. Поэтому ощущение радости и облегчения. Мама с бабушкой ещё пришли на этот спектакль, и они тоже, естественно, ничего плохого не сказали.

В театре Пушкина мне было намного страшнее, хотя там у меня вообще малюсенькая роль была. Первый спектакль, в который меня ввели, это был «Я.ДРУГОЙ.ТАКОЙ.СТРАНЫ.».

Я не помню, как я начинал «Сорочинскую ярмарку», а вот как на «Страну» я первый раз выходил помню. Стою за кулисами с этим рисунком яйца, рядом Эмилия Николаевна (Эмилия Шевчук — актриса театра Пушкина – прим. ред.) ходит, разминается, сейчас ей идти, а меня прям колотит. И, наверное, это видно было, когда я первый раз вышел.

Дальше как по накатанной пошло. Просто надо было успевать переодеваться, чтобы «Лазо» оттанцевать, потом опять рисунок взять и с Эмилией выйти.

— На премьере нового спектакля всегда так страшно или это касается только первого выхода на сцену театра?

— Нет, всегда делать новую работу страшно. Меня как-то в театральной студии преподавательница спросила,волнуюсь ли я. Я ей ляпнул, что нет, не волнуюсь. Выйду, сыграю, что мне. Главный злодей – подумаешь.

Она мне тогда сказала: «Вань, я тебя ни в чем не обвиняю, ты ещё маленький мальчик, но как только у артиста отпадает страх перед сценой, он становится уже не совсем артистом. Ему уже немножко всё равно на то, что происходит на сцене».

Небольшое волнение – оно всегда есть. Каждую премьеру я тоже очень волнуюсь.

Репетиция — понятно, тебе режиссёр рассказывает идею, выстраивает рисунок. Вы ставите спектакль, он склеивается. Когда выходишь на зрителя, всё, что ты придумал, построил у себя в голове, оно как-то начинает расплываться. Начинает работать несколько не так, как ты ожидал и представлял на репетициях. Может быть внешне это незаметно, но вот внутренне — да.

Я помню, что я должен здесь вот так сделать, и я помню, что это было органично. Я знал, зачем я пойду туда и принесу вот этот стакан, а потом поставлю сюда. Я всё это знал. На сцене все действия обретают иную логику. Должно пройти несколько спектаклей, прежде чем ты поймёшь какая у тебя жизнь в постановке «на зрителя». Пока ты это для себя внутри ещё раз «стыканешь», расслабишься. Тогда уже что-то более-менее внятное сможешь играть.

Школа Станиславского или Чехова?

— Как вообще происходит процесс «вживания» в роль?

— Если ты постоянно пытаешься сделать что-то новое, то это сложно. Когда ты только берёшь текст и читаешь его, осознаешь, то ты выходишь на сцену и начинаешь пользоваться какими-то штампами, пристройками, которые для тебя органичны. Ты в них чувствуешь себя уверенно. Иногда ты попадаешь и тебе говорят: «Да, делай». Например, в «Опасных связях» у меня роль-функция. Мне там нужно просто вывезти кровать и поставить её, а люди дальше приходят и продолжают на ней играть.

Мы с Аней (Анна Шимохина — актриса театра Пушкина – прим. ред.) начали думать, что там можно сделать. Олег Алексеевич (главный режиссёр театра Пушкина — Олег Рыбкин – прим. ред.) сказал: «Ну, давайте тоже мне какую-нибудь развратную сцену там сделайте». Как нам показалось органичным и правильным, так мы и сделали. Это утвердили. Мы сами набросили на себя какие-то образы, тем более там такая маленькая роль, на которой нет акцента.

Когда дело касается чего-то более основательного, это уже сложнее.

Есть же, очень грубо говоря, две школы, по которым можно работать. Меня любой разбирающийся человек может обрезать и сказать, что я фигню какую-то говорю, но я обобщённо сейчас. Есть школа Станиславского и школа Чехова.

По Станиславскому как? Ты прорабатываешь роль, читаешь, вникаешь в суть этого персонажа, в суть его переживаний, и пытаешься найти какие-нибудь состыковки с ним. От своих же эмоций, воспоминаний, переживаний ты простраиваешь эту роль. Ты не ищешь, как этот человек отреагирует, а думаешь, как бы ты себя чувствовал на его месте.

Есть чеховская школа, там наоборот. Ты сначала придумываешь, что это за человек, накидываешь какой-никакой «образок», может грим себе делаешь, может прическу как-то меняешь, одежду какую-то специальную подбираешь, то есть пытаешься себя как-то изменить. Походку какую-нибудь ему придумываешь, может тик добавляешь. Изменяешь себя, потом подходишь к зеркалу, и от этого уже начинаешь органически прорабатывать какое-то поведение этого человека.

— А вам какой из этих способов ближе? Или вы это вместе соединяете?

— Когда как, от роли зависит. Это, наверное, плохо, но у меня нет ещё установленного вектора работы, нет проторенной дорожки, по которой я могу пойти, и точно что-то получится. Мне всегда нужно изыскивать какие-то новые пути.

В «Розенкранце» (речь идёт о спектакле «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» – прим. ред.) я ничего не придумывал, просто старался следовать инструкциям, которые мне даёт Олег Алексеевич и понимать мир, который вокруг меня простроен, потому что он необычный. Я ничего не выдумывал, так что больше по Станиславскому получилось — от себя. Я понимал, в каких обстоятельствах этот герой находится и наводил линии. Пытался рассуждать, как бы я отреагировал.

А вот в последней премьере, в «Смерти Тарелкина», там я совершенно не знал, что делать. Особенно в третьем акте, где я ползаю. Знал, что я уродец какой-то, и что должен здесь бегать, не искал психологические переживания, не размышлял над тем, что герой чувствует. Просто подумал: уродец. Хорошо. Что я знаю? Я знаю фильм «Изгоняющий дьявола». Мне там нравится девочка, которая в мостике слезает по лестнице. Я думаю: «Так, в мостике я ходить не смогу, но давай перевернёмся и попробуем как-то ползать, как таракашка». Таракашка — не собака, неправильно стоит. Значит нужен обязательно неправильный изгиб. Может кость как-то так растёт. Я примерил какое-то такое ползание, мне сказали: «О, здорово. Это вот Барабашка». Я не искал пересечений с собой, просто накинул образ и это пошло.

— Ещё образ такой контрастный, ведь Розенкранц это хотя бы человек.

— Ну да, а тут упырь. Конечно, в решении Олега Алексеевича есть провокация на такое существование. На очень резкое и вызывающее. Так что там нельзя, как у Станиславского, смотреть в стакан, а зритель будет думать: «О, о чём это он таком думает? Как тонко он играет». Нет, здесь нужно остро.

О желанной роли.

— Я смотрела ваше интервью на «Новом утре», оно довольно старое. Там у вас спрашивали про то, что вы хотели бы сыграть. Ответом было — пьеса Макдонаха, но вы не сказали какая.

— Я помню, что тогда ужасно волновался. Что хотел тогда ответить даже не знаю уже. Возможно, хотел ему рассказать про свой дипломный спектакль. Мы играли «Королеву красоты» Макдонаха. Сейчас нет такого, как в Советском союзе — «Каждый артист мечтает сыграть Гамлета!»

Нет такой роли, о которой мечтаю. Есть образ. Я бы очень хотел сыграть трикстера, но хотел бы, чтобы он у меня обязательно получился. Не знаю какого, и в какой пьесе. Трикстеры они всем нравятся, так что мне хотелось бы какого-нибудь такого героя.

— В проекте «Настоящее» от «Культуры24» вы читали Бродского «Не выходи из комнаты», а у вас есть любимое стихотворение?

— Наверное, нет. Ничего в голову сейчас не приходит. Хотя во время учёбы, когда нужно было постоянно читать что-то и готовить материал для экзаменов, я к Рождественскому возвращался. Стихи у него красивые, может поэтому. Или потому, что на язык хорошо ложатся. Мне нравилось их проговаривать.

В детстве мне рассказывали историю, что мой дедушка как-то с ним встречался. Я не знаю, правда это или нет, но хочется верить. Он в детстве играл со своим другом на пляже и пошёл сильный ливень. Они забежали в старый разваливающийся корабль, который отнесло на берег. Там был мужичок, с которым они посидели и пообщались, но не поняли тогда,кто это был. Потом уже, когда дождь закончился, а за мальчишками пришли, у них спросили: «Вы знаете, кто это был?». А это был он.

—Такая милая история.

— В его стиле, кстати.

Что такое «театр»?

— Интервью подходит к концу. У меня завершающий вопрос. Он короткий, но ответ не обязательно должен быть таким. Итак, театр. Что вы вкладываете в это слово?

— Конкретно для меня, как для маленького человечка, который постоянно выходит на сцену, театр — это очень большая терапия. Такая отдушина, в которой можно укрыться, но при этом укрыться на глазах у всех. Можно выплеснуть какие-то свои волнения, пережить какой-то тяжёлый момент в жизни.

Грубо говоря, — это рупор. Ты живёшь, у тебя в душе накапливаются переживания, мысли. Я по своей натуре ещё и интроверт, не люблю психовать по пустякам, коплю всё в себе месяц-два, а потом могу так разорваться, что меня все возненавидят. Театр — это место, которое позволяет выплёскивать это всё, эту негативную энергию, но при этом превращать её в то, что может другим принести удовольствие и радость. Это сублимация.

Ангелина САНАРОВА